Грани возможного

В декабре того же года, когда Рихард Зорге сообщил, что Япония не будет вступать в войну с СССР, к Москве с Дальнего Востока перекинули сибирских стрелков. Особисты начали прочесывать личный состав, дошли до нашей липы в документах и погнали с передовой по домам. В 1943-м, став студентом МГИМО, я уже начал свою журналистскую деятельность в редакции институтской многотиражки.

– Вас кто-то учил заметки писать?

– Никто. Просто когда встал вопрос о том, где работать в ходе обучения, пошел в многотиражку, там первые опусы свои журналистские ваял. Это сейчас в МГИМО есть факультет журналистики, а тогда не было… В дипломе у меня написано: «Историк-международник, референт по США». Дальше по распределению в 1948 году я попал в Радиокомитет, к Сергею Георгиевичу Лапину…

– Который впоследствии возглавил Гостелерадио СССР…



– А тогда он был зампредом Радиокомитета по иновещанию! Ему я и принес свою бумажку о распределении, и он почему-то взялся делать из меня журналиста. Я пытался писать комментарии, Лапин их браковал и переписывал до неузнаваемости – вызывал меня вечером и показывал, что и как. Свои тексты он писал не очень хорошо, а вот редактор был блистательный. Вот вам первая школа. А дальше я овладевал профессией сам. В чем было мое преимущество перед товарищами, попавшими в газету? Станислав Кондрашов был счастлив, если в месяц в «Известиях» у него три заметки выйдут. А у меня – эфир безбрежный! Я писал сколько влезет.

– А почему США? Случайность или сами так захотели?

– Знаете, все в мире связано со счастливым случаем. Спецкурс по США пришел нам читать только что закончивший Высшую дипломатическую школу молодой человек по фамилии Добрынин.

– Наш посол в Америке с начала 1960-х вплоть до перестройки?



– Он самый, Анатолий Федорович. А начинал он рядовым сотрудником МИДа. Спецкурс, который ему было поручено вести у нас, был настолько интересным, что выбор мой был предопределен. Позже, когда он был послом, а я приезжал в США, мы с ним часто и с удовольствием вспоминали то время.

Вообще, много было счастливых совпадений… Например, в 1956 году была первая поездка советских руководителей за рубеж. Сталин практически не ездил, если не считать Тегерана и Потсдама, – боялся. А вот Никита Хрущев и Николай Булганин отправились в Англию, и от Радиокомитета с ними был направлен я, можно сказать, начинающий журналист.

Случай состоял в том, что ко мне проникся симпатией – с первых дней моей работы на радио – Юрий Борисович Левитан. По популярности он, наверное, был вторым человеком в стране после Сталина. Он объявлял о начале войны, он объявил о Победе…

Да о чем тут говорить – диктор Левитан, и всё этим сказано! А в то время дикторы, в отличие от нынешних, непрерывно учились. У нас в Радиокомитете были курсы речевого мастерства, вела их классическая старуха – бывшая артистка Малого театра. И Юрий Левитан, и Ольга Высоцкая, и Владимир Герцик – мастера, замечательные дикторы! – три раза в неделю, по два-три часа с ней занимались.
Вдруг Юрий Борисович говорит: «Давай-ка и ты походи на наши занятия». «Юрий Борисович, с какой стати? – спрашиваю. – Я пишу, а вы и коллеги ваши замечательно читают написанное по радио». «Сегодня я читаю, а придет время – сам будешь читать», – сказал Левитан. И я два с половиной года вместе с нашими дикторами занимался техникой речи. И когда в 1956 году было решено, что будет организован прямой репортаж из Англии, выяснилось, что из журналистов Всесоюзного радио – журналистов, не дикторов! – у микрофона могут работать всего два человека: Вадим Синявский и молодой Зорин. Поскольку к спорту событие имело весьма отдаленное отношение, освещать его поручили не Вадиму Святославовичу – королю спортивного радиорепортажа, а мне. Можете себе представить, как я себя чувствовал, стоя на нетвердых ногах на перроне лондонского вокзала Виктория! Держал микрофон и начинал: «Внимание, говорит Лондон, работают все радиостанции Советского Союза!». Считайте, эфирный дебют вашего покорного слуги на все станции СССР, не больше и не меньше. Бросили щенка в воду: выплывет – не выплывет. На дворе стоял всего лишь пятьдесят шестой год, лучше было выплывать.



Радио «Голос России», в стенах которого мы с вами разговариваем, – это всё то же иновещание, обозревателем которого я являюсь по сегодняшний день. Вот и считайте, сколько прошло времени, если учесть, что трудовую книжку я принес сюда 13 августа 1948 года.

– А как же «профессор Зорин» на советском ТВ в программе «Девятая студия» и другая деятельность?

– По совместительству. Ни в аспирантуру, ни в докторантуру не уходя, защитил и кандидатскую, и докторскую – в своем родном МГИМО. И кафедрой там заведовал на полставки, а трудовая книжка как лежала, так и лежит здесь. Вместе с моим другом Георгием Аркадьевичем Арбатовым создавал на пустом месте Институт США и Канады – это отдельная история.

– Когда вы сами впервые поехали в Америку?

– После того как вошел в «обойму». Такие были порядки: люди делились на тех, кто в обойме, и тех, кто вне ее. Я ездил с Хрущевым и Булганиным в Англию, поэтому оказался в обойме. И когда Никита Сергеевич поехал в Соединенные Штаты встречаться с президентом Эйзенхауэром, я был в журналистской группе. Потом мне приходилось работать не только в роли журналиста, но и советником делегации в ООН (Громыко поручал мне такие задания). Пытался недавно сосчитать, сколько раз пересекал океан, – сбился на довольно большой цифре. При этом постоянным корреспондентом я не был, не хотелось. Считал, что работа спецкором – когда приезжаешь на месяц-полтора – дает больше, глаз не замыливается, в отличие от человека, сидящего на одном месте годами.



– И к тому же, зачастую обремененного еще и сопутствующими обязанностями…

– Если вы имеете в виду работу в компетентных органах, то далеко не все собкоры, как говорят, «носили погоны». Сейчас у неолибералов принято чернить всё и всех. Но считать, что Всеволод Овчинников, Станислав Кондрашов, многие другие классики отечественной журналистики писали в свободное от некоей основной работы время, по меньшей мере неумно.

Были, конечно же, разведчики – и под крышей корпунктов, и в посольствах. Случались среди них талантливые люди в журналистике. Но считать это за правило? Постоянно утверждают: «Конечно, Зорин кагебешник. Никто не ездил, а он все время ездил». Да, ездил, и не только как американист, – в Вену, в Париж, еще куда-то… У меня, однако, есть своя версия, почему меня не привлекли к штатному сотрудничеству: анкета неважная – папа русский, а мама еврейка. Для тех, кто в то время отбирал кадры, это было не очень устраивающим обстоятельством. Поэтому мне подобных предложений не делали. Хотя… Каждый из нас, в общем, что-то делал в этой области. Скажем, я пробыл неделю в гостях у Эдварда Кеннеди – в его имении в Хайанис-Порт, штат Массачусетс. Много разговаривали. И, конечно же, по приезде в Вашингтон наш посол в США – уже упоминавшийся Анатолий Федорович Добрынин вызывал меня к себе, сажал в специальную комнату и заставлял писать шифровку. Поскольку это, простите, сенатор Кеннеди, и разговоры с ним весьма интересны. Про военные секреты он, безусловно, не источник, однако его оценки политического ландшафта, вне всяких сомнений, важны. И подобная информация, скажем так, не полностью отражалась в моих репортажах, в книгах, которые я писал, в фильмах, которые я снимал.



Впрочем, были и уникальные вещи. Боюсь, что я – точно единственный в нашей стране журналист, который через два дня после убийства Джона Кеннеди оказался в Далласе и начал собственное журналистское расследование. Да и американских журналистов, которые занимались расследованиями, там тогда было пересчитать по пальцам одной руки.

– И какова же ваша версия убийства?

– Я сделал фильм «Загадки Далласа», его недавно вновь показали по каналу «Ностальгия», а также посвятил убийству Кеннеди треть своей книги «Мистеры миллиарды». Позже я приехал к Линдону Джонсону – через год после того, как он ушел из Белого дома, – в частности, для того, чтобы расспросить его о далласском убийстве. Как вы знаете, одна из версий указывает на Джонсона, который был вице-президентом при Кеннеди, как на участника заговора.

– С каким результатом?

– Джонсон категорически отрицал эту версию. Она его глубоко задевала. Одним из аргументов, которые он привел в нашем долгом разговоре, было то, что, придя неожиданно для себя в Белый дом, он оказался не готов к новому кругу обязанностей. «Джек – так в узком кругу называли Джона Кеннеди – ко мне относился, мягко говоря, прохладно, – рассказывал мне Джонсон. – Отношения во время моего вице-президентства были сложными. Он не вводил меня в курс дела по многим проблемам, особенно внешнеполитическим. Меня не всегда даже приглашали на заседания Совета национальной безопасности».

– Разве это было возможно по протоколу?

– Запросто: круг участников по той или иной проблеме всегда определяет президент. В результате, оказавшись на посту президента, Джонсон, по его собственным словам, был не готов по многим вопросам, особенно касающимся внешней политики. Ему понадобилось несколько месяцев, чтобы войти в курс дела. Мне этот аргумент показался убедительным. Впоследствии у меня была возможность проверить по документам то, что сказал Джонсон. Документы подтвердили, что в первые месяцы своего президентства он действительно испытывал затруднения, иногда задавая своим помощникам самые простые вопросы… Так что, возвращаясь к теме работы, не связанной с журналистикой, – да, были ситуации, когда надо было поставить в известность Москву, скажем так. И вы знаете, что? Я не считаю нужным извиняться за это, каяться. Я считаю себя солдатом холодной войны. Между прочим, началась она – это я сейчас говорю как доктор исторических наук – не с фултонской речи Черчилля, а раньше – с атомной бомбардировки Японии, в которой не было никакой военной необходимости. Сухопутная Квантунская армия была побеждена нашими войсками за три недели до этого, Япония уже стояла на коленях, и приказ Трумэна об атомной бомбардировке был нацелен не на Хиросиму и Нагасаки, а на Москву. Когда мы говорим «холодная война», на первое место почему-то выходит слово «холодная», а я всегда подчеркиваю слово «война». Война, которая, между прочим, в информационной сфере идет и сегодня.



Против моей страны велась холодная война, а когда в тебя стреляют, то прятаться в щель, а тем более делать то, что ныне позволяют себе некоторые мои соотечественники, – ездить с доносами в Вашингтон, со списками, кого надо наказывать, непозволительно. В нас «стреляли» – и я «стрелял». При этом старался не лгать, не прибегать к грязным приемам, которыми не брезгуют ныне. Вы видите на стене моего кабинета снимок, сделанный во время моей встречи с президентом Ричардом Никсоном – именно его я отправил в одну из газет, которая обвиняла меня в том, что я черню Америку. Отправил с вопросом: «Стал бы президент страны так обнимать человека, который подобным образом себя ведет?». Не говоря уже о том, что такого человека вряд ли бы стали принимать в Овальном кабинете Белого дома для интервью с лидерами США, и не один раз.

– Давайте вспомним тех, кого вы лично знали. С Эйзенхауэра и начнем, пожалуй. Чем он запомнился?

– Поделюсь лишь тогдашним своим ощущением. Когда я увидел Дуайта Эйзенхауэра рядом с Хрущевым – величественного, значительно более лощеного, чем явившийся к нему в украинской косоворотке Никита Сергеевич, то по его разговору мне показалось, что это человек не того масштаба, который необходим, чтобы возглавлять такую великую страну.

– То есть Хрущев как политик казался значительней?

– Я не сравнивал их. Как-то в одной из передач я назвал Никиту Сергеевича «Чапаевым от политики»: «академиев» не проходил, а шашкой махать любил. Но если сравнивать Хрущева, скажем, с другим президентом-современником – Джоном Кеннеди… Там сразу же чувствовался масштаб, как сейчас принято говорить, глобального мышления.

– Откуда что взялось? Ведь еще незадолго до появления клана Кеннеди в политике, ирландцы в США славились как бандиты или полицейские.

– В основном, конечно, полицейские – на протяжении десятилетий… Тайна сия велика есть, она от бога. Откуда берутся крупные политические таланты? Де Голль – крупнейший политик, но прошедший сугубо офицерскую школу, никто его большой политике не учил. Откуда взялась дочь лавочника Маргарет Тэтчер?

– Из Оксфорда. И из местного самоуправления, где проявляла себя весьма активно. Прекрасное образование плюс прекрасный опыт работы на местах.



– И всего этого недостаточно, чтобы стать политиком такого масштаба. Конечно же, здесь особый, личный дар. Я брал у нее интервью и, переоценив свои возможности, решил поставить трудный вопрос (так мне казалось): «Госпожа Тэтчер, вот вы упорно акцентируете внимание на том, что вы – консерватор. Но ведь в слове «консерватор» заложен и негативный смысл: человек, который сопротивляется новому. Почему?» Одно мгновение – и встречный вопрос: «Профессор, а вы бы сели за руль автомобиля с мощным мотором, но без тормозов?». На уровне муниципалитетов этому не научишься.

Я, например, считаю, что у нас сейчас действительно выдающийся президент. Но в его шутке «после смерти Махатмы Ганди и поговорить не с кем» есть довольно много правды. Кто сегодня на мировой арене может сравниться с Кеннеди, де Голлем, Тэтчер? Вот Франция: один претендент на президентский пост горит на проститутке, Саркози начинает свое президентство с развода, только недавно случился скандал с Олландом.

– Как будто ваш любимец Джон Кеннеди ничем подобным не занимался…

– Кеннеди этим занимался, я бы сказал, вплотную. На эту тему много сказано, еще больше нагорожено, но отрицать факты нельзя. Однако это не отменяет того, что Кеннеди был человеком крупномасштабным. Одна из очень опасных ошибок Никиты Сергеевича была совершена в 1961 году на встрече советского и американского лидеров в Вене, к тому времени Кеннеди уже около полугода был президентом. Хрущев недооценил Кеннеди, и так получилось, что я стал этому свидетелем. Это сейчас с руководителями страны ездят большие пресс-группы, а тогда с Хрущевым в Вене было четыре корреспондента: от «Правды», «Известий», ТАСС и Гостелерадио. Всех наших журналистов поселили там же, где и советскую делегацию – в отеле «Империал». Прошел первый день переговоров, мы вчетвером отписались, отправили в редакции свои корреспонденции и уселись вместе в маленьком баре у себя на этаже. Вдруг открылась дверь одного из номеров и вышел Никита Сергеевич – без пиджака, возбужденный, с галстуком набок, и начал с нами делиться впечатлениями о первом дне. Ему надо было выговориться. А закончил он так: «Ребята, а президент-то – зелё-ё-ный. Я его сделаю, как хочу».

Между вот этой репликой и Карибским кризисом я провожу прямую линию. Недооценил, не понял Хрущев, с кем имеет дело. Может, если бы правильно оценил, то установки наших ракет под носом у американцев на Кубе и не было бы. Мягко выражаясь, плохо продуманный шаг это был – действительно в расчете на «зелёного» президента.

– Массовые ожидания от Карибского кризиса: «ну всё, завтра начнется» – не выдумка мемуаристов?



– Нет-нет, было очень страшно. Я как раз был тогда в Вашингтоне. И страшно было от того, что американская элита, все окружение Кеннеди было за самые резкие меры. Среди воинственно настроенных представителей элиты был и Роберт Кеннеди – брат президента, самый близкий к нему советник. И вот здесь в очередной раз проявился незаурядный политический талант Кеннеди, который вопреки окружающей обстановке и советам, принял другое решение. И ведь мы не просто договорились о том, что СССР выводит ракеты. Почему-то сейчас не вспоминают, что в ответ сделал Кеннеди. А он, вообще-то, убрал американские ракеты «Юпитер» с военной базы Инджирлик в Турции. Подлетное время до промыслов Баку – десять-пятнадцать минут. Кеннеди понимал, что нельзя ставить СССР в положение «потери лица». Просчитанная, умная договоренность…

Помню один момент из встречи с Кеннеди в Вене. Я был в добрых отношениях с Пьером Сэлинджером – пресс-секретарем президента, моим ровесником. Второй день венских переговоров проходил в американском посольстве. Сэлинджер сказал мне: «Тут, похоже, надолго всё, успеем прогуляться, здесь прекрасный сад». Мы гуляли, общались и вдруг видим – по саду идет Кеннеди.

Сэлинджер познакомил нас. «Там очень горячо, я вышел немножко остыть», – пожаловался Кеннеди. Ну, что журналист должен делать? Задавать вопросы. Например, «как идут переговоры?».

Для того чтобы стало ясно, почему я задал Джону Кеннеди совсем другой вопрос, нам надо перенестись из начала 1960-х в 1945 год, в МГИМО. Где замечательный, ныне мало цитируемый академик Лев Николаевич Иванов прочел нам блистательную лекцию, в которой доказывал, что Рузвельт умер не своей смертью. По мнению Льва Николаевича, американский президент был умерщвлен. У академика Иванова было девять пунктов, для нас очень убедительных. Одним из пунктов значились поспешные похороны Рузвельта без вскрытия. После этого семья Рузвельта – жена Элеонора и сыновья – обратились к Трумэну с просьбой об эксгумации и анализе. Трумэн отказал. Пришел Эйзенхауэр, обратились к нему – Эйзенхауэр тоже отказал. Пришел Кеннеди, на стенах кабинета которого висел большой портрет Франклина Делано Рузвельта. И он тоже отказал!

Поэтому я, вместо того, чтобы задать нормальный журналистский вопрос о переговорах, спросил: «Господин президент, почему вы отказали в просьбе семьи Рузвельта об эксгумации?». Он немного скривился, но потом сказал: «Ну что ж, вопрос задан, отвечу. Допустим, мы проводим эксгумацию. Допустим, мы обнаруживаем следы яда. Что подумают в мире о стране, где президентов травят, как крыс?». Мрачная символика – что вскоре подумали о стране, где президентов стреляют, как зайцев? Но вот вам стиль общения этого человека…

С Робертом Кеннеди, братом президента, я тоже общался. У Роберта было много детей. Когда у него родилась десятая дочка, я поздравил его. Он ответил: «Нас, Кеннеди, должно быть больше, чем несчастий, обрушивающихся на нашу семью».

– Роберт Кеннеди был убит в том же 1968 году, что и Мартин Лютер Кинг. С ним вам приходилось встречаться?

– Лично – нет. Однако в 1963-м я был в Вашингтоне у монумента Линкольна и слышал его знаменитую речь I Have A Dream. Есть такие ораторы, их немного, которые умеют зажечь аудиторию. Он не пользовался никакими ораторскими приемами: не поднимал голос, не взвизгивал, а говорил спокойно, уравновешенно и строго логично. Я стоял среди толпы, и у меня было ощущение, что это – необычное событие. Говоря по-американски, я это «покупал».



Прекрасным оратором был де Голль – он блистательно выступал по телевидению. Однажды у меня была возможность задать ему вопрос. Интересовало, в чем секрет голлизма – авторитарного правления без полицейщины. Де Голль подумал и ответил так: «Если бы у императора Наполеона при его авторитете в народе была возможность раз в неделю входить в дом каждого из своих подданных и объяснять, что и почему он делает, ему бы не понадобился министр полиции Фуше. А я каждую пятницу выступаю по телевидению».

Сегодня это азы: кто из политиков не выступает? Но де Голль был первым. Он серьезно готовился – в его окружении говорили, что он репетирует перед зеркалом. Но выступления эти производили впечатление непосредственного общения, хоть это было и через экран. По крайней мере, я ощущал это так.

Фидель Кастро считается великим оратором. Я, правда, не могу представить, как можно слушать речь длиной в пять-шесть часов. Вообще же ораторское искусство сильно изменилось. О выступлениях Троцкого и других современных ему деятелей вспоминают, что все строилось на крике, на эмоциях. Сейчас на авансцене мировой политики этот стиль не принят. Только логика, доказательства, апелляция к разуму. А я-то еще помню, как Андрей Януарьевич Вышинский – тот самый печально известный прокурор сталинской поры, после войны возглавивший советский МИД, – с трибуны Генассамблеи ООН клеймил госсекретаря США Даллеса. В лицо ему кричал: «Вы – убийца!». Наверное, перепутал дипломатическое мероприятие с процессом по делу очередных врагов народа…

– Вам как консультанту, эксперту с кем из советских лидеров было легче всего работать?

– Легче всего было с Алексеем Николаевичем Косыгиным. Я особенно близко с ним работал во время его знаменитой встречи в Глассборо с Линдоном Джонсоном – в период «шестидневной войны» на Ближнем Востоке. Это был человек системного, очень четкого мышления, умеющий слушать тех, кто не поддакивает ему. Он был готов воспринимать твои аргументы, особенно если они идут против того, что ему уже положили на стол; альтернативная точка зрения всегда очень интересовала Косыгина. И все это при внешней сдержанности и явно чувствовавшемся уважении к собеседнику. Что редкость. Скажем, Михаил Сергеевич Горбачев ко всем обращался на «ты».

– А Леонид Ильич?

– Тоже. Но только с привычными ему людьми. Например, личный фотограф Мусаэльян, всегда с ним ездивший, был «Володей». Мог ко мне обратиться – «Валентин», но «ты» мне не говорил. Трудно сказать, что это означало – уважение ли, отстраненность… Во всяком случае, у меня на стене висит фото с Леонидом Ильичом, которое Лапин требовал спрятать и никому не показывать. Мизансцена неприличная: непонятно, кто кому дает руководящие указания – генсек Зорину или Зорин генсеку? Это в Калифорнии, накануне встречи с Никсоном. А президенту Джеральду Форду Леонид Ильич по моему совету подарил коллекционную трубку: Форд был трубкокур. За что в ответ получил волчью шубу!

– Брежнев ведь был за вас, когда Михаил Суслов пытался прикрыть вашу программу «Девятая студия»?

– Да, было такое. Есть относительно известная история о том, как в ходе программы наш выдающийся кардиолог и врач Леонида Ильича – Евгений Иванович Чазов в ответ на мой вопрос сказал, что в случае ядерной войны радиоактивный пепел социализма ничем не будет отличаться от радиоактивного пепла капитализма. После чего Суслов заявил мне, что я сделал антисоветскую передачу, идущую вразрез с тогдашней доктриной, согласно которой капитализм от ядерной войны погибнет, а преимущества социалистической системы позволят нам устоять. «Как мы будем готовить армию, настраивать ее боевой дух, – спрашивал меня Михаил Андреевич, – если по советскому телевидению будут идти вот такие передачи?».



– Согласитесь, в этом был свой резон.

– Бесспорно. Вообще же передачу за пятнадцать лет закрывали несколько раз. Однажды в беседе Александра Бовина и Евгения Примакова первый назвал приход к власти в Иране аятоллы Хомейни иранской революцией. В ответ Евгений Максимович взбеленился и сказал: «Какая революция, когда страну отбрасывают в Средневековье?». Это не соответствовало нашей внешнеполитической позиции, и программе предложили некоторое время помолчать.

– Как тогда можно было попасть в число представителей политических обозревателей-международников – одной из высших телевизионных каст в СССР?

– Все по-разному становились. Иногда – в силу незаурядного таланта, как Александр Каверзнев, который из корреспондента прибалтийской газеты пробился в выдающиеся журналисты. Иногда же это происходило просто по принципу «свято место пусто не бывает» – есть передача «Международная панорама», которую надо вести. Берется наиболее квалифицированный журналист и провозглашается политобозревателем. Вот так, например, среди журналистов-международников вдруг появился доктор наук, профессор – ваш покорный слуга, как не взять в обозреватели... Кстати, не могу не поблагодарить, в известной мере, конечно, антисемитизм: без враждебного давления, без напряжения извне я бы точно не стал торопиться, допустим, с докторской диссертацией, которую защитил в тридцать три года.

– Многие фотографии в вашем кабинете запечатлели ваши встречи и беседы с разными хозяевами Белого дома. Чем вам запомнился Рональд Рейган?

– Здесь довольно длинная история. Началась она лет за двадцать до президентства Рейгана. Опять же, есть у меня интересная фотография: он – председатель профсоюза киноактеров Голливуда, выдвинувший свою кандидатуру на пост губернатора Калифорнии, и рядом я. Когда позже пришел к нему за интервью уже в Овальный кабинет Белого дома, он со мной поздоровался и сказал: «Профессор, я вас хорошо помню» – «Каким образом? Во-первых, мы встречались с вами очень много лет назад. Во-вторых, всего один раз» – «И тем не менее я вас помню. Я всегда боролся с коммунизмом. Но вы были первым живым коммунистом, да еще из Советского Союза, которого я увидел. Это было впечатление».

Это было накануне визита Рейгана в Москву. Формальное, обыкновенное интервью на случай. Я позволил себе не сразу встать и уйти, а задать еще один вопрос: «Господин президент, вы начинали на позициях крайнего антикоммунизма и антисоветизма. Вы – автор клише «империя зла». И вот мы с вами сидим и разговариваем, потому что вы едете в столицу СССР, где будете, как я представляю, гулять под руку с Горбачевым по Красной площади (что, кстати, и произошло!). Как это совместить, господин президент?». На что Рейган мне ответил: «Ну, во-первых, кое-что изменилось. А во-вторых, одно дело, когда ты смотришь на мир из губернаторского дворца в Калифорнии, и совсем другое дело, когда ты президент Соединенных Штатов и на твоих плечах ответственность и за страну, и за мир». Так что не такой он, как его любят изображать, дурачок-простачок.

– Но им во многом управляла Нэнси, разве нет?

– Управлять не управляла, но влияла очень. Насколько именно, измерить трудно. Ну как измерить, насколько влияла на Михаила Сергеевича Раиса Максимовна? Я сам был тому свидетелем, и не раз. Она очень сильно создавала его настроение по отношению к людям. Не знаю, обсуждали ли они политические вопросы, но отношение Горбачева к тем, кто его окружал, в значительной степени зависело от отношения его супруги. Что я и испытал на себе.



Во время поездок Михаила Сергеевича были две программы: одна – президентская, другая – Раисы Максимовны. Все снималось на видео для вечерних новостей. Перед тем как передавать новостной блок в Москву, мы сводили обе повестки воедино. И я старался сократить кадры, связанные с программой Раисы Максимовны, до минимума. Ко мне приезжал ее пресс-офицер, он обязательно присутствовал во время верстки блока. Я ему честно говорил, что забочусь об авторитете Генерального секретаря ЦК КПСС, а его супруга у нас в народе, к сожалению, непопулярна. И если мы половину репортажа о сегодняшнем дне визита посвятим Раисе Максимовне, то это пойдет в ущерб Михаилу Сергеевичу. Поэтому я эту часть блока ужимаю… Вечером Раиса Максимовна смотрела программу «Время», видела, что из ее мероприятий там – совсем чуть-чуть, спрашивала своего пресс-офицера, в чем дело, а он ей: «Ну вот, Зорин…».

Поэтому она, скажем так, мне не симпатизировала. И это чувствовалось в отношении ко мне Михаила Сергеевича. Однажды даже было прямое замечание с его стороны: «Ну зачем ты с Раисой Максимовной так? Она важное дело делает». Пожаловалась, значит. Я не стал ему говорить, почему я это делал. Просто резал, и все. Чисто до протокольных кадров.

– А Буши, оба, каковы?

– К старшему Бушу отношусь с уважением. Боевой летчик, который был сбит над Тихим океаном, плавал, уцепившись за доску, час или два, пока его случайно не подобрали. Очень смелый и хваткий человек. Личность. Не как Кеннеди и даже не как Клинтон, но – личность. И совершенно противоположное впечатление производит его сын. Была как-то ситуация во время одной из наших бесед: заговорил Буш-младший про великую русскую литературу – надо ведь делать комплименты, он и делал. Толстой, Достоевский… как положено. Я решил воспользоваться возможностью позондировать, что там Буш-младший знает, кроме имен. Выяснилось, что мало, что ничего из наших не читал. Впрочем, и имя Фолкнера ему совершенно ничего не сказало! Вообще должен заметить, что сейчас вашингтонская элита – это в какой-то степени политическая пустыня.

– Включая самого главного?

– На этот вопрос лучше всего отвечать в ноябре, после того как пройдут выборы: всего состава Палаты представителей, трети Сената, многих губернаторов и местных органов власти. Сейчас в Америке двоевластие: Конгресс против президента. Патовая ситуация, когда две недели в октябре прошлого года правительство не работало. Такое двоевластие, конечно, нельзя представить при Джоне Кеннеди. И при папе-Буше я такого тоже представить не могу. От результата этих выборов в ноябре зависит, войдет ли Обама в малопочтенный список президентов-неудачников, что вполне возможно. Конечно, нынешний президент США значительно выше подавляющего большинства вашингтонских политиков – и по образованию, и по интеллекту. Но справиться с этим политическим механизмом он не смог.

– Один ли не смог? Никсон, например, вообще закончил импичментом из-за «Уотергейта», но мы же не заносим его в малопочтенный список только поэтому…



– Я как-то спросил Теда Кеннеди: «Тед, в чем дело, почему импичмент, по какой причине? Ну поставили «жучка»-прослушку политическим противникам, а кто этого не делает? Все и везде. А тут – импичмент…». Тед ответил: «Я тебе лучше анекдот расскажу. Собирается заседание аристократического клуба. Президент клуба говорит: «Джентльмены, у нас неприятная проблема. Нам надо исключить из клуба мистера Смита» – «Как? Почему? Мистер Смит – такой уважаемый человек» – «Он нарушает санитарные нормы в бассейне нашего клуба». Собрание: «Ну это, конечно, нехорошо… Но, честно говоря, не он один это делает». «Да, не один, – говорит президент клуба. – Но он единственный, кто это делает с десятиметровой вышки».

– Не могу не спросить об истории, описанной Михаилом Веллером в рассказе «Американист». Начинается с анекдота о вас и об очень похожем на вас Генри Киссинджере: «Господин Зорин, вы еврей? – Что вы, господин Киссинджер, я русский. – Ага. А я – американский». А история заключается в том, что вас якобы ограбил на двадцать долларов негр, которому вы, по версии автора, пытались вменить более крупную сумму. Не пора ли прояснить, как было дело?

– Я как-то пытался пересказать этот анекдот Генри. Не уверен, что он понял. Скорее всего, игра слов непереводима… По поводу остального – да, меня грабили. В Центральном парке, средь бела дня. Взяли в «коробочку» несколько вполне белых парней, зажали, рядом в двух шагах мамочки с колясками гуляют, красота. Сунули пистолет, приговаривая: «Мы знаем, кто ты и для чего ты здесь». Я в тот раз приехал на заседание Генассамблеи ООН. Забрали деньги, еще что-то… Потом меня наши офицеры безопасности спрашивают о подробностях – что могу, рассказываю. Что-то помню, что-то не помню: стресс, надо сказать, довольно сильный был. Они мне: «Пистолет вы, конечно, не распознали?». Я им: «Как раз узнал». Потому что я оружием с войны интересовался. «Вальтер это был», – говорю. «Ну, тогда все понятно. Вальтеров в продаже тут не бывает, несмотря на все законы, – поставляются только для нужд известных служб». Классическая акция устрашения советского журналиста. Обычный сюжет холодной войны.

Ну и вдогонку: по итогам, что называется, разбора полетов имею комплект извинений, подписанных начальником полиции Нью-Йорка, мэром Нью-Йорка Джоном Линдсеем и генеральным секретарем ООН У Таном.

– Нормальный набор. В суд по поводу рассказа не обращались?

– Двух типов бумаг никогда в жизни не писал: доносов и заявлений в суд. Начинать не планирую. Что же касается этого художника слова, то факты для таких, как он, значения не имеют. И совесть здесь ни при чем.

– Зато писали заявление о выходе из партии – 19 августа 1991 года. Вы так любили Горбачева?



– Дело не в личности Михаила Сергеевича. Скорее, если переводить вопрос в эту плоскость, меня испугали личности членов ГКЧП. Но на самом деле все было из-за того, что переворот противоречил всем принципам партии, в которой я состоял много лет. Это был опасный переворот, который в случае успеха… хотя «мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе», как написал Бёрнс… Скажем так: это был переворот против нас, шестидесятников. Я – шестидесятник.

– Государственник – и шестидесятник? Нет ли здесь противоречия?

– Никакого. Признанным лидером шестидесятников был мой друг, академик Николай Николаевич Иноземцев, которого, кстати сказать, свели в могилу партийные начальники, начавшие травлю возглавляемого им Института мировой экономики и международных отношений. Кажется, вы забыли, что шестидесятники – не литературное, не музыкальное, а политическое явление, сутью которого была, во-первых, борьба с попытками отменить итоги ХХ съезда партии и вернуться к культу Сталина, а во-вторых – идея социализма с человеческим лицом. Мы не были против социализма.

А переворот был сделан руками сталинистов. Поэтому я и мои друзья – Георгий Аркадьевич Арбатов, Саша Бовин – вышли в этот день из КПСС... Можно, конечно, и рок-музыкантов называть шестидесятниками, никто не запрещает – они как раз стали популярными в те годы, но, боюсь, в этом случае можно не понять многого о том, что и почему происходило в стране.

– Вопрос из разряда банальных, но без него никак: вам не трудно продолжать работать в восемьдесят девять?

– Не могу сказать, что я чувствую возраст. Скорее, возраст чувствует меня.

Недавно Белферовский центр науки и международных отношений Института госуправления имени Джона Кеннеди Гарвардского университета опубликовал доклад советника НАТО Стивена Ковингтона о «Выборе Путина для России» (PDF). Документ посвящен анализу мировоззрения российского президента, для которого изменение европейской системы безопасности представляет собой одновременно экзистенциальную угрозу для России как великой державы и угрозу для его личной популярности. Научный сотрудник школы журналистики и коммуникаций Annenberg Университета Южной Калифорнии и медиа-аналитик Василий Гатов опубликовал на своем сайте PostJournalist подробный разбор тезисов Ковингтона, который Дождь приводит целиком.

Во-первых, как поясняется в предисловии, Ковингтон в последние четверть века был более или менее постоянным советником председателей объединенного комитета начальников штабов США (такого американского супер-генштаба). Во-вторых, о российских и американских и европейских участниках политического процесса и военного строительства он пишет не по книжкам, а в результате личного опыта. Кроме того, ценность его работы еще и в достаточно взвешенном — вообще не похожем на газетно-журнальный — отношении к ситуации. Как говорит Володя Тольц — больше похож на патологоанатома, чем на терапевта. Тут, как говорится, история рассудит, но и дискурс, и некоторые другие детали действительно заслуживают внимания.

Я не «политический обозреватель» ЦТ, поэтому меня больше интересует дискурс, а не сами детали исследования Путина и его политики с позиций IR (теории международных отношений). Естественно, этого не избежать хотя бы при пересказе, но меня больше занимают те части, в которых упоминается медиа, пропаганда и использование их в качестве инструментов внешней и внутренней политики (когда компетентный автор работает над «общей» картиной, он выбирает только те моменты, которые действительно оказывают существенное влияние на модель, предлагаемую им для анализа ситуации; когда о том же самом пишут специалисты в узкой, например, медийной области, они всегда преувеличивают значение родного для них института, или индустрии).

1. Во-первых, автор считает, что стратегия Путина не только оформилась, но и последовательно реализуется. Это, надо сказать, противоречит чисто академическим дискуссиям, которые, скорее утверждают, что стратегия либо отсутствует вовсе (т.е. является тактическим реагированием на вызовы), либо что стратегия настолько часто пересматривается, что ее лучше даже не описывать.

В центре этой стратегии — необходимость расколоть и разделить Европу, чтобы иметь возможность «работать» с каждым отдельным государством континента, а не с их коллективными представителями, т.е. ЕС и НАТО. Фактически, это возвращение к до-революционной модели Венского Концерта, когда Россия всячески стремилась добиваться разобщенности европейских государств, поскольку она заведомо сильнее каждого из них в отдельности, но оказывается в зоне риска, как только две и больше крупных страны объединяются.

Российское руководство хочет, чтобы в Европе не было стратегических союзов, чтобы в Европе не было многонациональных организаций, чтобы была разрушена трансатлантическая ось США-Европа, которая, через использование коллективной политики и действия существенно ослабляет те преимущества, которые у России есть перед любой отдельно взятой европейской нацией.

Стратегическая задача этого «расчленения» состоит не в том, чтобы захватить и поработить те или иные европейские страны (восстанавливая СССР или даже Варшавский договор), сколько в том, чтобы в «концерте после расчлененки» играть — в соответствии с размером и силой — ключевую роль. Ну и, естественно, важнейшим направлением удара является любое и всякое взаимодействие, партнерство, кооперация в любых областях между Европой и США, т.к. в рамках стратегической модели Путина Америка только и занимается тем, что стремится «окружить и обезоружить Россию, сменив режим».

Выбор Путина отражает точку зрения, которая исходит из того, что Россия может справиться с собственной неконкурентоспособностью, изменяя мир, окружающий ее, и, что особенно важно — изменяя европейскую систему безопасности. В глазах Путина, любое решение, которое не изменяет эту систему безопасности — включая полную интеграцию [европейских государств], разделение Европы через возвращение новый стен, замораживание status quo вокруг России, даже партнерство с другими странами, которые сбалансирует силы в европейской системе — любое из таких решений ведет к неизбежной потере Россией статуса сверхдержавы и утрату самим Путиным персональной власти в стране.

В некотором смысле это перекликается с моими идеями о «негативной идеологии», которая выработалась в Москве за последние 7-8 лет: отрицание любой внешней модели реальности, отношений, конструкций, даже если они впрямую выгодны России просто по причине того, что основная концепция «объединенной Европы» (и шире — объединенных демократических стран) «подрывает» некие конструкции «безопасности», придуманные в Кремле и Генштабе.

2. Во-вторых, Ковингтон описывает набор тактических и псевдостратегических методов, которыми Москва играет эту партию. Тут, как мне кажется, можно поспорить с военно-стратегическими выводами автора, который, в частности, считает, что нынешняя модель есть переработанная советская идея «прорыва окружения через заброс сил в тыл окружающего» (break in to break through); т.е. хотя «заброс» и имеет место, цели и задачи, которые перед «десантом» стоят, носят не стратегический, а исключительно тактический характер.

Российская кампания против Украины продемонстрировала что выбрана стратегия «нарушитель правил становится автором новых правил», и что эта стратегия опирается на коллекцию внутренних и внешних методов достижения целей. Внутренние шаги этой стратегии предполагают «накачку» национализма, шапкозакидательства и целеположения для отстраненных от управления страной российских граждан, в сочетании с перспективами больших прибылей для входящих во власть богатых, а также предлагают новые задачи и основания для существования для силовых министерств (обороны и внутренних дел). На внешнем «фронте» стратегия полагается на использование всех элементов силы — включая военную — чтобы дискредитировать, обесценить и лишить легитимности европейскую систему безопасности.

3. Интересным представляется и вот какое наблюдение.

Корни этой стратегии имеют множество источников в советском времени, хотя это никак не похоже на соответствующее поведение СССР. Также нельзя сказать, что эта политика последовательно и исключительно следует националистическим целям, таким как перекраивание границ Новороссии и восстановление советской империи. Политика Путина — это смесь очень старой, старой и новой моделей, помещенная в совершенно иной глобальный стратегический контекст [по сравнению с тем временем, когда «очень старое» и «старое» были актуальными — ВГ]. Путину необходимо, чтобы российское население, могущественные богачи и силовики поддерживали его политику. Символы, которые вдохновлены советской ностальгией, система сообщений власти, парады, великорусский шовинизм, перевооружение, разросшийся военный бюджет, декларации о несправедливом устройстве мира по результатам Холодной войны, вписывание во все вышеперечисленное вполне частных финансовых интересов через новые энергетические контракты с Китаем — все эти инструменты задействованы для того, чтобы подпитать поддержку его политики дома и попытаться легитимизировать ее для внешнего мира.

Действительно, в российской политике постоянно звучит нота исторического реваншизма — причем не только по величию СССР (что, для достижения некоторого «единения» воспринимающих эту медиа-музыку, выражается преимущественно в разговорах о роли СССР в победе над фашистской Германии — внутренняя аудитория практически полностью консолидирована вокруг этого «символа» и любые покушения на него воспринимает агрессивно), но и, все более и более открыто, это «воспоминания о звездной пыли» после наполеоновских войн, когда «концерт наций» Венского конгресса 1815 года воспринимался Российской империей как собственное ключевое достижение, идеальная модель Европы. «Новые» элементы, которые свойственны пост-советской части путинской политики, включают в себя прежде всего уверенность в циничной развратности и коррумпированности Запада и Европы в особенности, прикрытой лицемерными разговорами о ценностях («знаем мы эти ваши ценности»).

4. Как уже было сказано выше, автор видит в нынешней российской стратегии использование метода «breaking out to break up» (вырваться из ограничений, чтобы разделить/разбить противника). Нарушение «правил европейского общежития», выход из ДОВСЕ, возобновление показных полетов стратегической авиации, внезапные учения — все это «прорыв ограничений», навязанных или якобы навязанных России «мировым гегемоном» (в данном случае, не только США, но и вообще — внешними по отношению к России силами).

С точки зрения Путина, существующая европейская система предлагает будущее, в котором Россия находится под внешним контролем и под влиянием внешних сил, в крайнем случае — с подконтрольной Россией, которая может как-то влиять на своих контролеров. С его точки зрения, цель России состоит в том, чтобы вырваться из этой несправедливой системы безопасности и освободить и расширить «русскую силу». Эта модернизированная структура взглядов находит отклик у населения, у богатых и особенно у силовиков, объединяя их в поддержке президента. Такая структура мышления также делает приемлемым смену власти в других странах с использованием силы, использование армии для разнообразных целей, и даже угрозы конвенциональным и ядерным оружием с целью усилить противоречивые действия по дестабилизации соседей — лишь бы продемонстрировать растущую «силу России».

Интересно и то, что Ковингтон диагностирует специфическую заинтересованность России во «внешних раздражителях безопасности» как для Европы, так и для Запада в целом. Путин, пишет он, с заинтересованностью наблюдает, как проблемы на Ближнем Востоке, мигранты, террористические угрозы от радикальных исламистов отвлекают страны Европы от событий на восточном «фланге». «Российское руководство, — пишет он, — заинтересованно наблюдает за тем, как эти «силы хаоса» заявляют свои претензии на будущее и как эти пугающие претензии дают России больше шансов торговаться по поводу того устройства Европы, которое видится Путину во сне». Не говоря прямо о том, что Россия «регулирует» интенсивность конфликтов на юг от Европы, автор достаточно прозрачно намекает, что этот рычаг вполне должен рассматриваться циничной и стратегически озабоченной московской властью как способ «прижать Европу к стенке и договориться на наших условиях».

Путинская стратегия «прорыва и разрыва» придумана таким образом, чтобы дестабилизировать [окружение страны], включая «размораживание» замороженных конфликтов, нарушение правил, посев противоречий там, где это выгодно — все с одной целью — расплавить в огне этих конфликтов оправдавшую себя европейскую модель безопасности и ее принципы. Сиюминутные выгоды для России от этой политики минимальны. Но нельзя отрицать, что это аккуратно разработанная политика и стратегия ее осуществления, хотя нельзя сказать, чтобы это была качественно сбалансированная политика. Она как минимум демонстрирует пренебрежение к той нестабильности, которую ее проведение порождает — однако вполне можно допустить, что именно это и есть цель. Это стратегия, которая придумана для того, чтобы тестировать силу воли участников процесса, и для того, чтобы установить, кто первый оступится и пойдет на компромиссы в определении будущих принципов безопасности.

5. Самое интересное — что именно видит автор в нынешней картине российской политической и военно-политической стратегии.

Повторение ошибок Политбюро периода 1975-1985 года, когда случилось кардинальное рассогласование между реальными возможностями советской экономики и ее военными амбициями, в том числе и потому, что логика внешнеполитического курса исходила из постоянного повышения ставок, а внутренняя экономика впала в стагнацию и не могла эффективно перерабатывать инвестиции в рост;
Ошибочный диагноз Москвы в отношении сегодняшней стратегической архитектуры отношений в Европе и отношений между Европой и США; также как и в предыдущий период обострения, Москвы уверена в том, что Америка буквально держит Европу в заложниках, тогда как «подлинные» цели европейских народов — слиться в экстазе единения с наступающей Советской Армией, условно говоря;
Можно спорить, насколько нынешняя Европа самостоятельна, однако альянсы у нее добровольные и основанные, в том числе и прежде всего, на некоторых непонятных для России ценностях;
По мнению Ковингтона, Путин слишком прислушивается к военным, которые восприняли его стратегические идеи о возвращении России стратегического преимущества — и которые (военные) стремятся компенсировать себе «все эти темные годы пренебрежения» (от кого бы оно ни исходило, будь то Ельцин, иностранные «партнеры» или внутренние инсургенты); автор прямо не указывает на аналогию между нынешним военно-политическим руководством и Д.Ф.Устиновым, хотя любой мало-мальски знакомый с историей специалист, естественно, прочитает это сравнение;
Общее место, с которым автор соглашается, о том, что такая линия внешней политики предопределена политикой внутренней; стремление сохранить нынешнюю конструкцию власти вынуждает консервировать экономические и социальные процессы и переносить фокус внимания на внешние факторы, которые легко оказываются «виновными» в любых проблемах и неудачах внутри страны («никогда россияне не жили так плохо как при президенте Обаме»); между тем, было бы глупо полагать, что перенося фокус внимания и обвинения на Запад, Москва не пытается реально вмешаться в баланс сил в Европе, изменить в свою пользу стратегическое соотношение (страх-уверенность, например);
Вплоть до настоящего времени российские стратегические и тактические шаги, скорее, приводят к обратному эффекту — несмотря на разительные разногласия внутри ЕС, и между ЕС, НАТО и США, в отношении возникших угроз проводится вполне согласованная политика, хотя Россия не упускает буквально ни одного случая, чтобы указать на диссонансы в подходах и старается использовать любые трещины в отношениях внутри европейских институтов, чтобы поглубже вбить клин.

​Политика Путина наносит огромный вред российскому обществу и экономике страны, которая не располагает действительными ресурсами для того, чтобы выдержать настоящую конкуренцию с Западом. То, что Россия пошла даже на крайне ограниченную стратегическую конкуренцию с США и Европой, в надежде обернуть вспять наблюдаемое нами сокращение ядра своей национальной силы, это путь ускоряющий то падение, которое Путин пытается предотвратить. Такая политика навредит национальной безопасности России куда больше, чем ответные меры Запада, как в средне- так и в долгосрочной перспективе. Эта стратегия сделает Россию слабее, более подверженной угрозам, менее стабильной и менее предсказуемой страной.

6. Стратегические рекомендации Белфер-Центра для Европы, кстати, вполне миролюбивые и, в основном, состоят из призывов спокойно проводить имеющуюся политику и одновременно работать над «большой стратегией», которая исходит из интересов континента в целом, в том числе и из интересов России — только не нынешней, склонной к параноидальному бреду преследования и окружения, а некой «универсальной России», которая была, есть и будет европейской страной. Наличие такой стратегии, и ее «объективность» — ключевой инструмент как экономического, так и политического ответа на вызовы, которые созданы сегодня и в украинском конфликте, и в других — пока более потенциальных, чем реальных — областях.

Россия стремится изменить устройство европейской системы безопасности, это тот способ, который она использует для конкуренции за свое место в 21-м веке. Для достижения целей конкуренции, Россия применяет те методы, которые соответствуют ее возможностям и отражают ее сильные стороны — через понимание этой концепции можно придти к новым формулам трансатлантической модели безопасности, которая учтет эти угрозы. Формирующаяся новая среда требует других способов мышления для осознания и реакции на вызов, сравнимый по значимости с Холодной Войной. Вопрос о том, что сдерживает Россию — или что способно изменить российский политический курс — в многополярном, изменчивом 21-м веке не может быть отвечен с помощью исключительно инструментов 20-го века. Более того, если мы будем полагаться в нашем ответе только на формулы сдерживания и ограничения экспансионистской сверхдержавы, которые были использованы в отношении СССР в прошлом столетии, то можем не просто не получить желанный результат, а, наоборот, создать себе еще больше проблем.

Ковингтон довольно много места уделяет причинам, по которым, как ему кажется, нынешняя версия европейской реакция на новую стратегию Кремля не отвечает серьезности вызова. Он специально оговаривается, что Москва не собирается воевать с Западом; однако те «ловушки и западни», которые расставлены в текущих и будущих отношениях, не могут быть просто проигнорированы — равно как и не следует каждой из них уделать слишком много внимания — следует считывать в действиях Путина более важную Grand Goal, и обращаться к ней.

Европа должна быть более убедительной в своем общении с Москвой, и в объяснениях того, что навязываемая Кремлем кампания не будет удачной ни в вопросе переписывания принципов европейской безопасности, ни в восстановлении стратегической конкурентоспособности России теми методами и действиями, которые сегодня ей используются. В то же время, собственно политика безопасности Европы должна искать возможности разубедить Москву в эффективности ее дестабилизирующих подходов. Своевременные, сбалансированные, осмысленные и устойчивые действия, которые снижают эффект (девальвируют, по сути) «инвестиции» России в устаревшие подходы к безопасности, которые снижают напряженности, и отражают умышленные действия Москвы по дестабилизации могут быть наиболее ценными для Европы в этот период обострившейся конкуренции с Россией.

Persuade, dissuade, deflate, deflect — изящная формула, претендующая на некоторую новую Strategy of Containment Дж.Кеннана — в новом мире, где невозможно не разговаривать, где почти нет информационных границ и где каждый рано или поздно узнает о мнении другого, может быть, действительно, «предельно доброжелательным ответом» в ситуации, когда один из игроков решает переворачивать доски и бросаться фигурами, а не играть в давно обсужденные шахматы. Однако важно понимать, каковы причины того, что этот игрок «слетел с катушек» и после четверти века вполне конформного поведения вдруг сменил свой характер с просто вредного на агрессивный.

Российские штабисты рассматривают два резко отличающихся альтернативных сценария для страны — один, в котором Россия либо достигает своей цели по перекройке европейской системы безопасности, и другой, в котором в Россию «экспортируется» «цветная революция», которая сменяет Путина. Этот ошибочный логический посыл определяет картину мира глазами Путина, он диктует приоритеты и предопределяет выбор, равно как поддерживает его внутреннюю политику. Выбор Путина, скорее всего, не является окончательным и бесповоротным, и дальнейших кризисов и конфликтов тоже вполне можно избежать. На самом деле, со временем другое изменение в российской политике может исключить из «уравнения» и страх перед «цветной революцией», и потребность в перекройке европейской системы безопасности. Впрочем, пока неспособность Путина думать за пределами двух упомянутых выше контрастных сценариев усиливает неготовность Москвы к коррективам внешнеполитического курса, и предрекает нам дальнейшие осложнения европейской среды безопасности.